Реакция отторжения (журнал Esquire http://esquire.ru/marrow)

Реакция отторжения

В отличие от большинства стран, в России нет единого регистра (базы данных) доноров стволовых клеток, который только в США насчитывает более 7 миллионов человек. Материал был опубликован в журнале Esquire №49. С тех пор ситуация коренным образом не изменилась. Актуальные статистические данные приводятся в скобках. Записали Светлана Рейтер и Дарья Саркисян.


Профессор Райнер Шторб

Заведующий лабораторией Онкологического Исследовательского Центра Хатчинсона, Сиэтл


Докторский диплом я получил в 1965 году в Германии, потом стажировался в Париже и там впервые познакомился с разработками нобелевского лауреата Жана Дассе — методиками типирования тканевой совместимости костного мозга. Я узнал, что самые серьезные исследования в этой области ведет молодой ученый по имени Эдвард Доналд Томас. Он жил в Сиэтле. Я написал ему письмо, в котором отчаянно просился в группу.

Дон отозвался сразу. Я приехал к нему в конце лета 1965-го. На самом деле, группа его оказалась крохотной — из четырех человек: сам Томас, его секретарша, лаборант Боб Эпштейн и техник, который отвечал за подопытных собак. Все опыты Дон ставил на собаках: мы облучали собак в бункере, построенном вблизи Сиэтла накануне Второй мировой войны, а затем пересаживали им костный мозг.

За пять лет опытов через мои руки прошли тысячи дворняг — я вырос в Германии на ферме, собак любил с детства и утешал себя только тем, что с ними у Томаса, в принципе, неплохо обращались. Тех животных, которые выжили после трансплантации, мы раздавали друзьям и знакомым. Их охотно брали.

Но давайте я объясню вам, почему мы работали именно с собаками. Поскольку собаки живут рядом с человеком как минимум двадцать тысяч лет, у нас одинаковые болезни. В том числе и рак. И они, в отличие от тех же обезьян, обладают обширной семейной историей — в точности как люди. Если задаться такой целью, то можно проследить генетическую историю собаки на протяжении пяти-семи поколений.

Я работал с Доном двадцать три года подряд; он был человеком, который полностью перевернул мое представление об ученом — в Европе все профессора ведут себя как небожители, а Дон был невероятно вовлечен в происходящее — но с 1965-го я постоянно задавался вопросом: сколько мне еще работать с собаками?! Я по образованию доктор, а не ветеринар, я тосковал по нормальным операциям. И в конце 1969-го мне удалось совершить прорыв.

Для начала я убедил Дона собрать как можно больше образцов собачьего костного мозга. Затем я попросил его привести мне двенадцать дворняг. Половине из них была сделана трансплантация полностью совместимого донорского костного мозга, половине — нет. В результате те собаки, которым была сделана пересадка родственного мозга, выжили. Остальные — умерли. До сих пор этот эксперимент остается на моей памяти единственным, в котором сразу было понятно, где черное, а где — белое. Все остальные были скорее серыми.

С 1969 года мы проводили пересадки костного мозга от родственных доноров уже у людей — к сожалению, многие пациенты впоследствии погибли. Мы не умели бороться с посттрансплантационными осложнениями.

Первую пациентку, которой мы провели удачную трансплантацию неродственного костного мозга, звали Лора Грейвз. Это было в 1977 году: к нам обратился ее отец, фермер из Монтаны, а по совместительству — политик-республиканец. Думаю, к убежденному демократу доктору Томасу он относился предвзято, но другого выхода у него не оставалось. Лоре было десять, и она была единственным ребенком в семье; в девять лет у нее диагностировали миелобластный лейкоз, она прошла два курса химиотерапии. После второго мы сделали ей трансплантацию. Парадоксальным образом донором стала наша секретарша — на тот момент в США еще не было донорского регистра.

После того как мы сделали пересадку, мистер Грейвз вместе с еще одним отцом — адмиралом Элмо Зумволтом — собрал для нас деньги на создание первого регистра доноров. Сыну Элмо, у которого обнаружили лимфому Ходжкина, мы впоследствии тоже делали трансплантацию неродственного донорского костного мозга.

Раз в три года мы проводим встречу пациентов — правда, в этом году ее, увы, пришлось отложить из-за финансового кризиса. Но три года назад, когда я увидел пациентов, которым трансплантация была сделана в конце 1970-х, я почувствовал себя счастливым. Я помню их маленькими, беспомощными, а теперь они обзавелись семьями, и некоторые даже поседели.

Формально первым, кто сделал трансплантацию костного мозга при клиническом иммунодефиците, был Роберт Аллан Гуд. Могу рассказать вам, почему Томас получил Нобелевскую премию, а Гуд — нет…

Боб Гуд работал в медицинском центре Висконсина и был одновременно блистательным ученым и невероятным оппортунистом. Когда в 1970 году в Нью-Йорке наша группа делала доклад о тканевой совместимости как условии успешной трансплантации на примере собак, Боб смотрел на нас свысока. Он на многих тогда смотрел свысока.

А в 1973 году Боб вляпался в скандал под названием «Лоскутная мышь», получивший широкую огласку. На ежегодной встрече иммунологов и трансплантологов в 1972 году в Сан-Франциско некто Вильям Самиллин, дерматолог-иммунолог из Стэнфорда, сделал сенсационное заявление: он сказал, что трансплантировал часть эпителия черной мыши — белой. Самиллин демонстрировал двух белых мышей, которым частично была приживлена черная шкурка — ну да, у них на боках было по темному пятну, и Вильям утверждал, что трансплантированная кожа не отторгалась. Я присутствовал на этой демонстрации; Самиллину все аплодировали стоя.

«Ну что ж, — подумал я, — конец моим собакам. Все проблемы трансплантации решены, мы теперь можем пересаживать кожу чернокожего кукурузному фермеру из Айовы».

Боб Гуд переманил Самиллина из Стэнфорда в клинику Слоан-Кейтеринг, где заведовал отделением иммунологии. Они набрали грантов от правительства, им благоволил Ричард Никсон. Только любые попытки повторить успех Самиллина — Гуда кончались полным провалом, и в конце 1974 года было принято коллегиальное решение повнимательней обследовать этих их уникальных мышей.

Тут-то и выяснилось, что Самиллин красил их водостойким фломастером. Вильяма с позором выгнали из Слоан-Кейтеринга, а карьера Боба, иммунолога сколь блистательного, столь и амбициозного, была разрушена. Шесть лет назад он скончался от рака поджелудочной железы, не сделав ни одного сенсационного открытия.


Валерий Савченко

Член-корреспондент РАМН, директор Института трансплантации костного мозга и молекулярной гематологии


В США первые попытки создать регистр доноров костного мозга были практически кустарными: еще в 1981 году рядовая семья мальчика, погибшего от лейкемии, самостоятельно типировала кровь своих друзей и соседей.

Человека, который сделал неизмеримо много для создания банка доноров костного мозга, звали Элмо Зумволт. Это легенда США. В тридцать шесть лет он командовал первым атомным авианосцем Соединенных Штатов, в сорок — флотом во Вьетнаме. У его сына в середине восьмидесятых была диагностирована лимфома Ходжкина, родственного донора для трансплантации не было. Адмирал Зумволт понял, что необходимо развивать технологию генотипирования. В конце восьмидесятых он пришел в Министерство обороны США и объяснил, что типирование — очень важная штука: если случится техногенная катастрофа, можно будет найти донора и сделать пострадавшему трансплантацию. И Министерство обороны выделило миллион долларов на развитие технологий трансплантации. Сначала количество доноров исчислялось тысячей человек. Потом их стало сто тысяч, потом — миллион. Теперь регистр доноров костного мозга в США самый большой в мире; и естественно, Зумволту очень помогли журналисты.

Вот как это выглядело со стороны. 1987 год. США. Трансплантация от родственных доноров уже довольно сильно развита, но тут перед врачами встает такая проблема: далеко не у каждого пациента с лейкозом есть родные братья и сестры. Исторический факт заключается в том, что передача «Доброе утро, Америка!» показала больную девочку, рыдающую маму и объяснила, что у ребенка та форма лейкемии, при которой помогла бы трансплантация костного мозга, но нет родственного донора. Вся Америка рыдает. Днем на том же канале выходит передача про профессора Доналда Томаса, а внизу бежит строка: «Требуются донации на создание банка неродственных доноров, приходите сдавать свою кровь». И люди сдают. Сенаторы, госслужащие, уборщицы, лифтеры — все. Им заводят карточки и говорят, что в случае необходимости с ними обязательно свяжутся. И все они дают свое согласие. Бесплатно.

То, что единого регистра доноров костного мозга нет у нас — очень плохо. Об этом много раз говорили власть предержащим. Нужно популярно и настойчиво объяснять, что конкретному человеку никто не поможет, если он не помог кому-то сам. Если у нас будет собственный регистр доноров, то мы не будем покупать костный мозг — мы будем обмениваться образцами с мировым банком типированных доноров. Таким образом, мы интегрируемся в мировое сообщество по этическому принципу борьбы за жизнь одного конкретного человека. На том основании, что мы тоже люди.


Александр Алянский

Заведующий лабораторией регистра доноров костного мозга Института детской гематологии и трансплантологии имени Р.М. Горбачевой при СПбГМУ имени академика И.П. Павлова


При перевозке пуповинной крови необходим жидкий азот. В случае с костным мозгом его не требуется — тут используются обычные хладоэлементы, температура должна быть от нуля до пяти градусов тепла. Сам криоконтейнер — чемоданчик размером 30 на 35 сантиметров и объемом 7 литров — всегда находится рядом с доктором. Каждую секунду. Никаких полок, никакого багажного отделения. Если в туалет — то с ним. Если ешь — тоже. Ты должен знать английский язык, чтобы объяснить стюардессе, что без этого чемоданчика конкретный пациент не жилец, поэтому ни под какое впереди стоящее кресло ты его задвигать не будешь.

Большинство пациентов нашей клиники получили трансплантат из Германии, но были доноры из Чехии, Швеции, Франции, Испании, Великобритании, Италии, Норвегии, Бельгии, Австрии и даже Австралии. Над регистром доноров костного мозга в России работают в отдельных профильных институтах, преимущественно Москвы и Санкт-Петербурга, но наша проблема состоит в том, что эти базы данных не соединены в общую сеть. К тому же они малочисленны — если во всем мире таких доноров около четырнадцати миллионов (сейчас — около 22 миллионов), то в нашем регистре всего две тысячи человек. В этом деле работает закон больших чисел. База международного регистра обновляется ежеквартально, появляются новые доноры, поиск может длиться долго — полгода, год. Не у всех больных есть в запасе столько времени. Мы полагаемся на мнение наших клиницистов, которые в какой-то момент говорят: «Прекращайте поиск, больше ждать невозможно». Тогда мы начинаем искать донора не полностью совместимого — с минимальными отличиями.

Собственным регистром, созданным восемь лет (сейчас — двенадцать) назад, мы не воспользовались пока ни разу, хотя каждый раз мы прежде всего просматриваем свою базу данных. В нее вошли, прежде всего, мы сами — врачи, медсестры, лаборанты клиники. Помимо них — добровольцы-доноры. Но для того чтобы должным образом обновлять эту базу, мы должны вести постоянное рекрутирование все большего числа доноров. Нам нужны мотивированные люди, поскольку донорство, как известно, базируется на трех китах — добровольность, безвозмездность, анонимность. Это совершенно некоммерческий проект; донор, отдавая свои клетки, в обмен не получает ничего. Мало того, он даже не знает, кому он отдает свой костный мозг.

Некоторые регистры разрешают пациенту и донору знакомиться друг с другом только по прошествии нескольких лет после пересадки. Недавно была встреча наших юных пациентов с донорами, устроенная одним из немецких регистров, — так доктора отмечали некоторое внешнее сходство между теми, кто отдал клетки мозга, и теми, кто их, грубо говоря, взял.

Были случаи, когда донор, найденный с таким трудом, до подписания согласия отказывался. Говорил: «Извините, у меня изменились жизненные обстоятельства, исключите меня из регистра». А на него, между прочим, рассчитывали. Это страшная ситуация, но сделать в ней ничего нельзя, поскольку донор для нас — лицо анонимное.


Юрий Иоффе

Руководитель благотворительного фонда «Карельский регистр неродственных доноров гемопоэтических стволовых клеток»


На сайте написано, что мы сейчас новых доноров не принимаем. Причина — нехватка денег. Тем не менее хотя бы раз в месяц приходит письмо с вопросом, как можно попасть в регистр. Недавно два донора — один из Воронежа, а другой из Тулы — сами нашли лабораторию, сами оплатили типирование, выслали мне результаты и так попали в регистр. У них даже никто из родственников не болеет, они сами захотели. Те, кто пишет, что они хотят в регистр, как правило, делают это осознанно и знают о всех последствиях. Правда, были люди, которые спрашивали, сколько они за это получат. Когда узнавали, что нисколько, уходили. Но таких мало.

Предварительное типирование, после которого донора заносят в регистр, стоит в Германии около 65 евро (сейчас — 50 евро), а в России — 90-110 евро (сейчас — 175-190 евро). Думаю, отчасти такая ситуация возникла из-за того, что все реагенты импортные.

Существует несколько систем поиска по регистрам. Например, BMDW — Bone Marrow Donors Worldwide — международная поисковая система доноров костного мозга. В эту базу входит 71 регистр (сейчас — 118) из разных стран мира: России, Германии, США, Австралии, Японии, Литвы, даже из Африки. Мы в эту систему отсылаем каждый месяц информацию о донорах. Врачи ищут в этой системе предварительно совместимых доноров, после чего просят сделать подтверждающее, более подробное типирование.

Чтобы регистр был эффективен, нужно как минимум 5 тысяч доноров. Даже когда у нас было 1400 человек, у нас получилось сделать две донации. К сожалению, у нас нет человека, который бы привлекал спонсоров. Я не умею этим заниматься, хотя в свое время приходилось. Просто на лечение больных детей дают деньги, а в регистре все какое-то такое… гипотетическое. Мне нужен человек, который умеет заниматься фандрайзингом.

В мире живут 6 миллиардов человек, среди них 14 миллионов доноров (сейчас — 22 миллиона). Если исходить из этого, то в России должно быть 200 тысяч доноров (вероятно, ошибка в расчетах: на тот момент должно было быть 350 тысяч, а сейчас — 550 тысяч доноров). Но и их не хватает: по моим подсчетам, реальная потребность доноров в России — 4 миллиона. А на самом деле у нас всего лишь 5 тысяч (сейчас — чуть больше 30 тысяч) протипированных доноров. А знаете сколько из этих доноров были активированы? Из московского регистра не активировано еще ни одного донора. В мае 2004 года было два забора клеток в Петрозаводске и две трансплантации в Институте им. Р.М. Горбачевой. Тоже в 2004-м, но чуть позже, чем у нас, была трансплантация от донора из Пушкинского регистра. И вот совершенно недавно я узнал, что в 2007 или 2008 году прошла трансплантация в Екатеринбурге (а также в 2010, 2012 и 2013, всего 6 донаций). Они донора нашли сами, наверное, через службу переливания крови в Челябинске. Таким образом, это всего четвертый случай — четыре донора (сейчас — 9 доноров) на 150 миллионов жителей!


Марина Персианцева

Врач отделения трансплантации костного мозга РДКБ


Я была в Германии, кажется, во всех городах. У них очень много регистров. Буквально каждая деревушка, которая насчитывает тысячу жителей, имеет свой банк крови. Почему именно эта страна? У меня есть абсолютно спекулятивные выводы, но я думаю, что права: за последние сто лет было две мировые войны, и мы дважды очень серьезно скрещивались. Возможно, поэтому мы генетически близки.

Что касается костного мозга, то от момента, когда клетки забраны, и до момента, когда они попадают пациенту, должно пройти не более 72 часов, но 72 часа — это пограничная, тяжелейшая ситуация. Тогда половина клеток уже нежизнеспособна. По международным требованиям, доставку костного мозга может осуществлять либо врач, либо специально обученный медицинский персонал. То есть люди, имеющие среднее медицинское образование и прошедшие специальные курсы. В России за костным мозгом ездят врачи, потому что у нас нет специальных курсов.

Я полностью планирую свой маршрут еще в Москве. Чтобы успеть, приходилось ездить не только на реанимобилях, но и на пожарной машине, которая подвозила меня чуть ли не к самолету, минуя таможню, а таможенник бежал следом, проверял паспорт и на ходу ставил штамп. Если ты знаешь, что можешь не успеть, то, еще будучи в Москве, пишешь в центр: «Ребята, единственный шанс вылететь в этот же день — это поехать на реанимобиле со спецсигналом». Иногда центр говорит, что такое «такси» будет стоить 50-60 евро, но, как правило, никто денег за это не берет.

С 2003-го по 2008-й я ездила фактически одна. Сейчас мы создали группу из пяти-шести человек. Раньше были поездки раз в месяц-полтора, потом мы дошли до того, что ездили 3-4 раза в месяц. С каждым годом количество трансплантаций вообще, в том числе и неродственных, растет. В итоге это стало трудно совмещать с остальной жизнью и работой. Я сказала: «Ребята, спасайте, я так больше не могу». Никто из тех, кому я предложила ездить за костным мозгом, не отказался. Недавно наш врач Павел Евгеньевич Трахтман летал в Японию. Во-первых, это далеко. Во-вторых, в день забора не было рейса. Все было довольно напряженно, к тому же Япония — это страна, где никто не говорит ни на каком языке, кроме как на японском. Даже в Токио названия улиц не дублированы. То есть, выходя из аэропорта, ты попадаешь в языковую изоляцию. Так вот, когда Павел Евгеньевич понял, что не может сориентироваться, он просто подошел к полицейскому, который взял его за руку и отвел в гостиницу. Это для нашей страны — что-то особое и эмоциональное. А для других это обычная работа. Когда я еду обратно, то везу с собой несколько документов для таможни: в бумагах написано, что мне необходимо оказывать всевозможное содействие, а также, в случае, если со мной что-нибудь произойдет, нужно любым способом доставить контейнер по такому-то адресу в такой-то срок. С российской таможней дело очень печально. Россия не ратифицировала Международную конвенцию о трансплантации от неродственных доноров. На вопрос о том, какие нужно при себе иметь бумаги, не может ответить никто. Потому что закона не существует. Я приехала к начальнику Шереметьевской таможни и сказала: «Я доктор. Моя профессиональная деятельность связана с такими-то поездками и с переходом границы с таким-то грузом. При этом я хочу быть законопослушным гражданином, но на сегодняшний день я занимаюсь контрабандой, если называть вещи своими именами. Что мне делать?» Он вызвал всех своих юристов, которые в течение часа совещались и думали. Но так ничего и не придумали. В итоге они сказали: «Доктор Персианцева, летайте, мы в курсе, мы никогда вас не остановим. Но на сегодняшний день не существует законного пути». Мы получаем бумагу из Минздравсоцразвития, в которой написано, что они информированы о поездке такого-то доктора за костным мозгом для такого-то ребенка. На этом документе мы ставим печать комиссии по наркотикам о том, что в материале не содержится наркотических средств. Мы пишем письмо на таможню, что указанный груз не является инфицированным особо опасными инфекциями, не имеет стоимости, не будет использован ни в каких других целях, кроме трансплантации. Но ни одна из этих бумаг не имеет законной силы.

Международная конвенция, кстати, очень четко регламентирует взаимоотношения между донором, пациентом и врачами. Здесь существует конфликт интересов. Нам нужно взять как можно больше клеток, как можно больше раз. Но если донор не совсем здоров, если он просто не хочет, он имеет на это полное право. Именно поэтому в течение двух лет с момента трансплантации какое бы то ни было личное общение донора с пациентом и врачами, представляющими интересы пациента, категорически запрещено. Это нужно для того, чтобы не было обоюдных претензий. Например, пациенту нужна вторая трансплантация, а донор больше не хочет сдавать, и пациент начинает шантажировать донора. Или, наоборот, если все благополучно, донор может сказать: «А теперь с тебя денюжки». Так или иначе, только через два года в случае обоюдного согласия эти люди могут встречаться. Я бывала на такой встрече. Это одно из самых эмоциональных событий всей моей жизни. Не просто последних десяти лет, а всей жизни. Когда эти люди встречаются… Фонд имени Штефана Морша постоянно устраивает такие встречи. Я специально ездила на 25-летие фонда. Когда доноры встречались с пациентами, оказалось, что они не просто как брат и сестра похожи, а как копии. Мы увидели, что они потрясающе, необыкновенно похожи друг на друга. За одним исключением. Там был 12-летний мальчик, малюсенький, щупленький. Его донором была женщина за 40, очень полная. Она приехала со своими детьми, и когда они вошли, мы увидели, что это копии нашего мальчика. Когда с этим сталкиваешься, меняется взгляд на мир.


Ключевые слова

HLA-ТИПИРОВАНИЕ (от англ. HLA — human leukocyte antygene) — анализ на тканевую совместимость донора и пациента.

АЛЛОГЕННАЯ ТРАНСПЛАНТАЦИЯ пересадка костного мозга или своловых клеток от донора.

АУТОГЕННАЯ ТРАНСПЛАНТАЦИЯ пересадка пациенту собственного костного мозга или стволовых клеток.

ГИСТОСОВМЕСТИМОСТЬ, ТКАНЕВАЯ СОВМЕСТИМОСТЬ отсутствие реакции отторжения на клетки или органы донора.

ДОНОРСКИЙ РЕГИСТР база данных с результатами HLA-типирования потенциальных доноров. Первый регистр создан в начале 1970-х английским детским врачом Джоном Р. Хоббсом. В России функционирует регистр при Гематологическом научном центре РАМН в Москве (17 276 доноров на конец 2008 года), «Российский регистр доноров костного мозга банков крови» в Пушкине (3744) и «Карельский регистр» в Петрозаводске (2458).

РТПХ иммунная реакция трансплантата против хозяина, причина тяжелых посттрансплантационных осложнений.

СИНГЕННАЯ ТРАНСПЛАНТАЦИЯ пересадка костного мозга или стволовых клеток от однояйцевого близнеца.

Кто может быть донором при пересадке костного мозга

ВАЛЕРИЙ САВЧЕНКО, член-корреспондент РАМН, профессор, директор Института трансплантации костного мозга и молекулярной гематологии ГНЦ РАМН:

«По генетическому набору любой человек уникален. Но по гистогенетическим, то есть тканевым параметрам, можно найти полностью идентичных людей — и чаще, чем кажется. Промерив десять генетических параметров, мы можем понять, совпадают ли донор и больной вплоть до одного гена. Желательно, чтобы совпадали по всем генам. Так что потенциально найти донора можно для каждого — при условии, что в базе будет 20 милионов доноров. Другое дело, что не все мы этнически совместимы: практически невозможно найти донора для древних народов, живущих изолированно, например, на Кавказе. Донор должен быть человеком той же этнической группы. В многодетных семьях всегда есть возможность найти донора: вероятность совпадения между братьями и сестрами достаточно велика, и мы делаем десятки родственных трансплантаций в год».

Зачем нужна трансплантация костного мозга и стволовых клеток

ВАЛЕРИЙ САВЧЕНКО:

«Лейкемия может быть излечена при помощи химиотерапии, которая спасает от 30% до 80% больных. Однако мы используем такие гигантские дозы препаратов, что наряду с опухолевыми клетками они убивают и кроветворение пациента. Восстановить его можно с помощью донорского костного мозга, примерно через месяц после трансплантации, но это только половина успеха. Другая половина заключается в том, что через несколько месяцев иммунная система хозяина вытесняется иммунной системой донора. И эта здоровая донорская система — в отличие от пораженной системы хозяина — распознает лейкемические клетки и убивает их. Вот в чем состоит сущность этой процедуры».

ДМИТРИЙ БАЛАШОВ, научный сотрудник Научно-клини­ческого центра детской гематологии и иммунологии РДКБ:

«Трансплантация — метод радикальный, и используется, если помочь ребенку по-другому невозможно. Дети, больные мукополисахаридозом, он же синдром Гурлера, приобретают со временем вид олигофренов и умирают в возрасте 6-8 лет. Многие генетики диагностируют его на раз, но не знают, что его можно излечить при помощи стволовых клеток пуповинной крови. Я осмотрел летом одного из первых наших пациентов, четырехлетнюю девочку, — есть небольшой дефект речи, но считает, пишет, рисует и болтает больше, чем сверстники».

В чем опасность трансплантации костного мозга

АЛЕКСЕЙ МАСЧАН, заместитель директора Центра детской гематологии, онкологии и иммунологии, Москва:

Перед пересадкой необходимо полностью подготовить костный мозг и иммунную систему пациента. Это достигается путем введения огромных доз химио­препаратов, которые токсичны для всех тканей: страдают слизистая, кишечник, печень, почки.

То, что мы называем токсической летальностью, составляет 5-10% у пациентов до тридцати пяти лет; в более старшей группе она доходит до 30%.

Второе осложнение, иммунное, называется РТПХ: совместимость, которую мы считаем приемлемой, на деле никогда не бывает полной. Даже у братьев и сестер. Иммунная система донора, которую мы вживляем в организм пациента, бунтует против тканей больного. Это и хорошо, поскольку она добивает последние злокачественные клетки, и плохо, потому что это дает осложнения со стороны кожи, кишечника и печени. Из этого складывается посттрансплантационная летальность. Она непренебрежимо велика — до 50%.

Кто был первым российским ребенком, перенесшим пересадку костного мозга

БОРИС АФАНАСЬЕВ, профессор, директор Института детской гематологии и трансплантологии им. Р.М. Горбачевой при СПБГМУ им. академика И.П. Павлова:

«Для нашей страны это был принципиально новый метод, а у нас тогда не было ничего, кроме перестройки. Все доставали какими-то чудовищными усилиями. Мы осуществили первую в России пересадку костного мозга ребенку только благодаря помощи клиники Гамбургского университета. Я прекрасно помню пациента. Это был мальчик, Ваня Лапшин, 4 года. У него диагностировали острый лимфобластный лейкоз, мало того, к тому моменту, когда он пришел ко мне, у мальчика прошел четвертый рецидив. Донором выступил Ванин старший брат. Тогда гематологи категорически не советовали его родителям решаться на процедуру, потому что группы крови Вани и его брата не совпадали, хотя сейчас известно, что группа крови совершенно неважна. Пересадку мы сделали 16 лет назад. Ваня до сих пор жив — он вырос в очень хулиганистого, девиантного парня бандитского склада и слышать не желает про врачей».

Больно ли быть донором костного мозга

ЮЛИЯ КРУГЛИКОВА, 28 лет, врач-педиатр, один из четырех найденных по российским регистрам доноров, Мончегорск:

«В марте-апреле 2004 года Юрий Гаевич Йоффе пригласил меня на беседу и сообщил, что мои стволовые клетки подходят больному лейкозом. Я даже не поверила: неужели программа работает? Когда специалисты после обследований дали добро, мне в течение недели вводили препарат, который „выводил“ стволовые клетки на периферию. Возникли боли в мышцах, костях, небольшая температура. В день забора клеток меня положили в палату, где лежала девочка лет пяти-шести, у нее был лейкоз. Мы общались — веселая девочка, обычный на вид ребенок. Ночью меня отвели в отделение трансфузиологии, подключили к аппарату, через который проходила кровь и высеивались нужные клеточки. Когда ставили катетер в левую подключичную вену, использовали местную анестезию. Честно скажу: было очень больно, даже с анестезией. Пока я отдыхала после процедуры, мои клетки уже транспортировали в Петербург, где их ждал подготовленный реципиент. Мне сказали только, что это женщина».

Поделиться в соц. сетях

Опубликовать в Facebook
Опубликовать в LiveJournal
Опубликовать в Мой Мир
Опубликовать в Одноклассники
Опубликовать в Яндекс

18 комментариев “Реакция отторжения (журнал Esquire http://esquire.ru/marrow)”

  1. Алена:

    Когда-то я работала санитаркой в Горбачевском центре..очень запоминается. Много детей, подростков,взрослых. Очень уж грозная беда и сильны ее осложнения. Если появляется хоть какой-то малюсенький шанс на спасение этих пациентов, пусть он им дастся! хоть Господом Богом,хоть счастливым случаем, помощью людей, врачей.

  2. Надежда П:

    Очень подробная информация. Спасибо!

  3. Екатерина Лютикова:

    Важная тема, здорово подобраны факты, интересно было прочитать.

  4. Nozik:

    Спасибо за статью.Донорство-это вообще какая-то отдельная тема в России..постоянные реформы («за еду» или «за деньги»),нет базы (хотя по СПБ доноров крови вроде бы сделали),хотя ведь очень актуально и нужно!

  5. Ирина:

    Очень интересная информация!!! Конечно, необходимо системный и законодательный подход к этому вопросу. Возможно, что в России журналисты и СМИ также как и в США могли бы оказать большую помощь

  6. Павел Жеребненко:

    Статья охватывает многие проблемы и аспекты ТКМ. Проблема отсутствия регистра доноров КМ и правда весьма остро стоит перед РФ. Стоит ли упоминать, что для иницирования поиска донора КМ в международном регистре на счету пациента должно быть не менее 18000 евро. Так ты доказываешь свою платежеспособность) Но работа, по словам «верхушки», идет. Деньги выделяются. Вроде даже первый мед университет участвует в этой программе. Это и правильно. В НИИИДГиТ очень не слабая лаборатория. Но в России конечно построят новую. Как и в Сочи. Чтоб расходов было больше) да и вобще на мой взгляд у российской гематологии много проблем. Многие препараты не зарегистрированы в РФ. Пациенты их ввозят напрямую из Индии, США и т.п. Так они становятся контрабандистами) Пациенты напуганы словом лейкоз и иногда лечат его первые проявления без обращения к врачу подорожником и банками. Не всем хватает квот на трансплантацию за 1000000 руб и т.д. и т.п. Но все, по сути, решаемо и зависит как от чиновников и врачей, так и от простых людей и самих пациентов.

  7. Татьяна:

    Тема донорства вцелом очень проблемная и особенно в России. Основная проблема состоит в том, что те, кто искренне и безвозмездно хотят быть донорами по разным причинам просто не могут ими быть. Вот, например, когда я первый раз пришла с огромным желанием стать донором крови (в 18 лет) меня окинули взглядом и указали на дверь, мол иди и больше кушай девочка! У меня с весом все было отлично, но никто из медперсонала даже не стал слушать. Или вот тоже случай. Моя знакомая примерно полгода назад загорелась идеей стать донором стволовых клеток. Не зная где найти информацию об этом она обратилась за консультацией в местную поликлиннику в надежде что ей подскажут что да как. Как и мне, ей указали на дверь при этом покрутив еще у виска. В итоге она уехала в Таллин, где ее приняли с распростертыми объятьями.

  8. Павел Родионович:

    Работал медбратом в НИИДГиТ им.Р.М.Горбачёвой, ОТКМ для взрослых. Возникло ощущение, что работа врачей и среднего медперсонала в этой клинике является чем-то вроде маленького, но уверенного светлячка, несущего исцеление, пусть и единицам больных, в окружающей «ночи» нашей далеко не совершенной системы здравоохранения и междуусобных войн клиник университета за финансы. Дефицит антибиотиков, расходников, неясности с получением и количеством квот от Минздрава, текучка кадров,выплата з/п в редуцированном объёме…Но люди работают, не сдаются, потому что там есть понимание, что твои действия реально приближают пациента к излечению. И пусть приходилось отстаивать свои права перед руководством клиники на человеческие условия труда и надбавки к з/п, несмотря на все сложности, работать в «Горбачёвке»- это достойно уважения. Искренне уважаю сотрудников и желаю терпения и здоровья на этом нелёгком пути борьбы за жизнь таких хрупких пациентов.

  9. Татьяна Вадимовна:

    К проблеме о том, почему российским врачам приходится летать в другие страны, чтобы получить донорские клетки. Всё определено менталитетом русских. Люди просто перестали хотеть помогать другим, каждый живет для себя! А ведь из 150 млн населения России на всех больных, нуждающихся в трансплантации костного мозга, нашелся бы гистосовместимый донор.

  10. Даниил Сергеевич К.:

    Нет денег. Денег нет. Ну нет денег.
    Вот в целом и вся проблема. Думаете трансплантологи не хотят делать успешные операции? Спасать жизни? Вести научную работу? Или пациенты не хотят жить? А может нет людей желающих спасти чью то жизнь?
    Трансплантация вещь очень дорогая и на данный момент при уменьшении финансирования работать сложно.
    Просто будем честными, вкладывая деньги по другим направлениям мы спасаем больше жизней, это очень жестокая но правда.
    Будут деньги, будут и базы и пропаганда донорства и доноры.

  11. Добрый день!
    Я не доктор, так что мнение высказать не могу.
    Зашёл просто поздороваться с однофамильцем.
    Хороших вам, радостных дней!

  12. Ирина Ц.:

    Тема актуальная, проблематичная и , как говорилось выше, довольно затратная. Все вокруг прекрасно понимают, что такие вопросы необходимо рассматривать, необходимо решать, но только почему- то выхода для данной проблемы на протяжении длительного периода времени по каким- то причинам не находится.

  13. Роман:

    Важная тема, очень подробная информация, интересно было прочитать.

  14. Наталья Дмитриевна:

    К сожалению современная Россия не оставляет нам ни финансов, ни специалистов в области ТКМ, о каком реестре может идти речь?

  15. Ахсарбек Марзоев:

    Очень печально что наше государство, минздрав, закрывают глаза на такие очевидные проблемы. Ведь в масштабах страны, покорившей космос, не так уж и проблематично организовать собственный банк доноров

  16. Алена Романчикова:

    На самом деле не всё потеряно, раз тем поднимается-обсуждается, значит и результат будет, не сразу, но будет.
    Просто не забывайте в РФ в медицину деньги не вкладывали денег с 90-х годов, вот и отстали везде.

  17. Александр Никонов:

    Ситуация с трансплантацией в России осложнена как со стороны законодательства, так и благодаря менталитету. К тому же велика неосведомленность потенциальных доноров, что только усугубляет.

  18. Deda:

    Минздрав дает деньги всегда или их можно найти у спонсоров,дело мне кажется в исполнении..У нас все делается очень медленно..Еще нужны люди чтобы подвергать это в широкие массы.В соцсетях например..Люди просто так не пойдут быт донором костного мозга,им понятливо на простом языке надо пояснить ,что это может дать другому человеку по сути жизнь

Оставить комментарий к Екатерина Лютикова


Вы можете оставить отзыв, или сослаться на эту страницу с вашего сайта